Дом дядюшки Мозга - Александр Дарецкий

Мир вам, люди! Не стойте у порога, входите и слушайте. Порой я спрашиваю себя, дом я или человек? Или, быть может, и то и другое? Человек строит дом. Дом укрывает человека. Брошенный людьми дом разрушается. Человек, лишенный жилища — мертв. Недаром, преступникам заменяли смерть на изгнание. Без крыши над головой человек не может продолжить род, приготовить пищу, ему некуда пригласить друзей. Да и какие друзья могут быть у бездомного?

Об этом, и о многом другом, беседовал я во времена своей жизни с дядюшкой Мозгом — бледным морщинистым старикашкой, обитавшим в тесной мансардной комнатке и говорившим со мной — своим единственным племянником — не иначе, как через дверь. Не раз, я пытался вызвать его на откровенный разговор, чтобы постичь причину этого затворничества, подразумевая, по сути, один единственный вопрос — в своем ли дядюшка уме? Но получая ценный совет, мудрое наставление или своевременное предостережение, я снова и снова убеждался в кристальной чистоте его мысли и откладывал решение мучившей меня загадки на неопределенный срок. Я не мог ни роптать, ни упрекать дядюшку в самодурстве — за исключением мансарды, в моем распоряжении находился весь дом. Я мог делать все, что хотел — и делал все, что хотел — а когда становилось скучно, взбирался на подоконник и смотрел на другие дома.

Их надменные лики вызывали у меня Комплекс Недолговечности — что-то вроде комплекса неполноценности, испытываемый человеком перед монументальным строением. Конечно, у меня тоже был скелет, неплохой такой скелетик из фосфата кальция, но по сравнению с ними, каменными, он выглядел бедным родственником. Этот комплекс мучил не только меня. Многие люди высекали из мрамора статуи, пытаясь тем самым примкнуть к великому каменному братству. Но каменное подобие человеческого организма вызывает у зданий одну лишь усмешку — тонкие трещины штукатурки на фасадах домов.

Дома не понимают людей. Например, с точки зрения дома, наезд грузовика на гражданина — это всего лишь столкновение твердого тела с менее твердым, после чего последнее понижает свою энергию — энтропию — до уровня окружающей среды. То есть, переходит в более устойчивое энергетическое состояние. В этом-то и заключается один из законов Термодинамики — холодной очкастой науки.

Но насмешки домов не задевали меня. Я утешал себя смехом гор, высоких скалистых гор, возвышавшихся на горизонте. Каменные громады смеялись до сбегавших горными ручьями слез, наблюдая за тем, как какой-нибудь домишко из кирпичей вон лезет, чтобы простоять лишнюю сотню лет. Дома для них — что улитка для солдатского сапога. И однажды мне захотелось увидеть того, кто смеялся над всеми. Я покинул дядюшкин дом и отправился в долгий, утомительный путь. В нем я не запомнил почти ничего, кроме странных, повторяющихся видений…

Утро осветило снежную равнину. Миллиарды кристаллов льда сияли в лучах восходящего солнца… Послышались шаги. Я обернулся…

У этого сна было приятное продолжение, но всякий раз, просыпаясь, я забывал его. После многих дней странствий, я пришел в пустыню и увидел того, чей смех превосходил всех. Я увидел Песок.

Песок превращался в горы, горы обращались в Песок. Рушилось все, но Песок оставался неизменен. Он покидал Землю, поднимался выше облаков, клубами летел в космос, перетекал из одной галактики в другую, застывал в виде микросхем, наполнял грудные протезы, создавал и разрушал миры. Увидев это, я понял Суть Всего Происходящего и поспешил назад, чтобы рассказать дядюшке, многое пережил, но когда вернулся, то встретил на пороге дядюшкиного дома незнакомого, в клеенчатом фартуке, человека.

– Долго же вы ходили, — грубо, но равнодушно сказал он, — ваш дядюшка умер и не оставил завещания. По закону, его собственность переходит в распоряжение государства. — Потом он немного смягчился, отступил назад, пропуская меня в дом, и протянул небольшую записку. Я сразу узнал дядюшкин почерк.

«Дорогой племянник, — прочел я, — надеюсь, это письмо окажется в твоих руках. Не спеши плакать о своем бедном дядюшке. Ты покинул мой дом, не сказав на прощание ни слова, и поверь, я тяжело пережил это. Разве не я растил тебя и берег? Разве не я баловал сладкими мечтами? Но вскоре я понял, что не вправе тебя осуждать. Ты просто вырос, состарился, а твой дядюшка этого не заметил. Дети не должны покидать дом раньше, чем их родители. А значит, настал мой черед. Я долго думал — когда ты вернешься — понадобится ли тебе, старый заброшенный дом? Не знаю, одобришь ли ты мой выбор, но я решил оставить тебе свободу, только свободу и ничего кроме свободы. Прощай, твой дядюшка».

Раздался гром, стены пошатнулись, погас свет. Я бросился к двери и когда прикоснулся к ней, она превратилась в прах…

…

Мимо меня, с лихо заломленным козырьком, прошествовал дворовый клозет, такой важный, что я расхохотался, скатал снежок и залепил его в бок надменного сортира. Но тот не удостоил меня даже взглядом. Я посмотрел, куда он спешит и увидел, что там, на белой равнине, гуляют дома. Но от их прежнего чванства не осталось и следа. Они кривлялись, пританцовывали, хлопали друг друга по бокам, хлебали вино из фляжек и, нестройными голосами, орали хмельные, разудалые песни. Некоторые так и вовсе валились набок, увлекая за собой целые кварталы. Гремела музыка, взрывались петарды, в небо взмывали воздушные шары — то было настоящее веселье! Некоторое время, я стоял в нерешительности, а потом неуклюже, похрустывая черепицей, побежал туда, где гремел праздник.