Фауст (указывая шпагой, на полном скаку). А что это за деревня, почтенный?
Мефистофель (с досадой). Гиблое место, сударь. Лучше туда не ехать.
Фауст. Ну, коли дорога не отступила, так и я не отступлю.
Мефистофель. Сударь, я вас предупреждал.
(Из подслушанного Землеройкой)
Постукивая по правому голенищу рукоятью хлыста, Иван Цементович Зауроподов обходил свой околоток с неизменной с Гражданской целью — околотить местных и пришлых, как учил его бывший пристав Заплечных, Верзила Петрович, еще при прежних господах дарованный высочайшим повелением на ношение двух пар погон и второй небольшой сабли из твердого дерева слева: тянул за двоих. Науку он Ивану передал быстро, незадолго до Кровавой, между двумя Первыми, после великого стояния на Следопыринской меже в Междувержской пуще — спор, кстати, не был решен до сих пор.
Цементыч, как его звали в станице Поднебесной, убедить мог любого, но действовал исключительно с подходом: кому ласку, кому зуботычину, а кому и бессрочный арест. Лицо у него было доброе и сытое (об этом из свиного и калашного пеклись), но кулак — тяжелый и подслеповатый. Обычно отдавали сами. С тех, кто часто в Поднебесовке толокся, все не брал, а только подати. С на раз залетных же, бывало, сдирал и кожу и лыко, и жир и припасенный товар. Недовольных же не бывало, так как сорняки до всходов пропалывать научился Цементыч еще при самом Горохе — в одном лице, царе и шуте.
На ночь, однако, там оставаться боялись все, так как с заходом солнца выходил из логова Гнидосельский Мизгирь и на пару с Василиском Премудрым опустошал стойла и овны, ибо меньше чем на коня они не расшаркивались, и меньше чем возом аппетит не перебивали. А после трапезы еще и воду всю выпивали в реке Журде.
А ежели и оставался кто на постой, напивались в дрызг, чтоб смерти своей не видеть. И ведь что странно — костоглоды среднезамятные пьяными такими брезговали, видимо ввиду амбре, но скотину все равно ели. Так что бережливые мужики в деревне не ночевали, а столовались и накрывались у отца Алтуфия: имел тот приколоть наддверную заговоренную самим Коптеем Змеясверниголовкиным.
Так что если кто из нечисти задумал бы зайти — тут же бы ему хребет надвое и располосовало. И ведь чуяли, смердородки, что их у входа в светлицу ждет. А ежели бы сунулись — так дальше горницы бы не прошли: отец Алтуфий всегда растяжку на ночь у входа ставил, и невесть что к ней привязывал — такое, что даже сам боялся заходить и жил в сенях.
Один Тараканов не боялся никого, хотя день ото дня хирел и хирел, пока совсем не охирел. В житность внучку свою, в город уехавшую, часто вспоминал, кряхтел и жалел: «Эх, мать, — говорил он покашливая. — Застряла внуча как-то раз верхом на тыне. Снял. До свадьбы, говорю соседям, заживет. Вот она… и зажила.» Так упырем и не стал, как ни ломали, как ни просили.
Вот такое лихо было. А все равно ехали мужики. А куда деться? Торговлю надо было двигать, к родственникам выезжать, ремни сыромятные на кружева менять. Так и ехали в Поднебесовку или Не-бесовку, поди ты разбери ее, и через нее. Слева топь, справа — торфы тлеют. Потом — горы, потом — моря. Потом — вроде степь, иди куда хочешь, несись! А все равно дороги держаться надо. Велика ли наука — заплутать? Мужику спасением — гнёт, а воробчику в зиму лютую — конский помет. Так и шли, так и ехали той дорогой.
© 1995–2025 Alexander Daretsky. All rights reserved.